Полушёпотом, осторожно, как будто Толик стоит где-то рядом и сейчас откликнется мне. Теперь я уже не знаю, куда иду, от тропки или к ней. Я давно потерял ориентировку и просто бреду по лесу.

— Толик! — всё громче зову. — Воробей!

Идти по снегу так же трудно, как бежать по воде. Спотыкаюсь, падаю и снова иду. Лезу через густой хрусткий ельник.

— Толик! — зову я. — Толик! — и плачу. Ельнику, кажется, не будет конца, он будто перевит колючей проволокой, через него не продраться. Я наваливаюсь на него грудью, упираюсь изо всех сил и лезу, лезу.

Я понимаю, что заблудился.

— Помогите! — кричу я. — Помогите! — Снег, снег со всех сторон, снизу, с боков, коснёшься дерева и сверху — ух! — и ползёт, ползёт, шурша, снежная лавина. А я один! Никого кругом!

— Помогите! Толик! — кричу я. Мне не хочется замерзать здесь в лесу. Только не останавливаться, только не останавливаться! В ногах невыносимая боль, я потерял рукавицу и теперь у меня замерзает рука. Прячу её в карман и лезу, не глядя куда.

— Толик! Толик! — Мне кажется, что кто-то хватается за меня, держит. — А-а-а!

И совершенно неожиданно выхожу на поле. Далеко впереди вижу огни. Там люди, тепло. Тепло! Я осматриваюсь. Совсем рядом со мной полотно железной дороги. Я выбираюсь на него и, всхлипывая, спотыкаясь, бегу к посёлку. Это наш посёлок.

«А Толик, как же Толик? Замёрз Толик! Спасать надо! Людей звать!»

В нашем доме горит свет. Я осторожно открываю дверь и вхожу в комнату. За столом папа и Василь Васильевич. Они долго и пристально смотрят на меня. Я почему-то робею и смущённо отворачиваюсь.

— Ты где был? — строго спрашивает папа.

— За Толиком, — чуть слышно бурчу я.

— Отвечай правду!

— За Толиком, — повторяю я.

Папа хватает меня за рукав.

— Толик уже давно спит, я к нему заходил. А ты где был? Говори!

Мне стыдно Василь Васильевича, и я молчу. Толик, Толик! Мне вдруг становится так горько.

— Где ты врать научился? — говорит папа.

— Не надо! — говорит Василь Васильевич.

— Он испортил весь праздник!

— А ты узнай!.. — кричу я.

— Ну зачем так! — успокаивает Василь Васильевич папу. — Одевайся — и идём. Там нас ждут, волнуются. А мальчишка пусть спать ложится. В их возрасте это бывает.

— А всё-таки, где ты был? — спрашивает меня Василь Васильевич.

— За Толиком.

— Кто такой Толик?

— Да есть тут один дружок, — поясняет папа.

— Ну, так и что же Толик?

— В лесу остался. Когда за ёлками ходили, — говорю я.

— В лесу? — удивлённо переспрашивает Василь Васильевич. — А что же ты отцу-то не сказал?

— Я говорил.

— Говорил, — вздыхает папа. — Надо было как следует сказать, по-настоящему. — В голосе его звучит неуверенность, досада.

— Так, так… — Василь Васильевич смотрит на меня. — И ты, значит, поехал? Искать? Один в лес? Всё понятно… Пожалуй, ты прав… Ну, ложись-ка спать. Идём, — зовёт он папу.

Они уходят. В коридоре хлопает дверь.

— Что же ты так парня-то, — слышу я, как тихо, с укоризной говорит Василь Васильевич папе. Они проходят под окном. — Ведь он у тебя видишь какой… Парень-то молодец!..

Заглушая голоса, гулко скрипит под ногами промороженный снег.

Яков Ноевич Длуголенский

Два одинаковых велосипеда

Летом Женька жил на даче.

Вообще-то он предпочёл бы жить где-нибудь в другом месте, скажем, в пионерлагере, но мама говорила, что на даче воздух лучше, потому что, когда триста пионеров и школьников пройдут по территории лагеря, от пыли и гомона нечем становится дышать.

Кроме Женьки, на даче жили хозяева и артист Рымша, который глотал пинг-понговые шарики и вынимал их из Женькиного уха.

Рымша приезжал на дачу каждый понедельник — понедельник был у него выходной. И хотя в остальные дни комната Рымши была незанятой, Женьке всё равно казалось, что в ней сидит Рымша.

Однажды — это было в пятницу — Женька заглянул в комнату, зная наверняка, что Рымши нет, и — остолбенел: Рымша был! Рымша, одетый во всё чёрное, молился на электрический счётчик.

— Вы верите в бога? — оторопело спросил Женька.

— Нет, — ответил Рымша.

— Тогда… что же вы делаете?

— Молюсь.

Напуганный Женька попятился из комнаты. И пришёл в себя только дома, когда узнал от сестры, что Рымша — артист.

С тех пор он ходил за Рымшей, ожидая неизвестно чего.

Сегодня он встретил Рымшу у дома.

— Здравствуй, молодь! — сказал Рымша, разглядывая Женьку.

— Здравствуй!

— Ты куда идёшь?

— Домой.

— А я на речку. Хочешь покататься на велосипеде?

Женька хотел. Он уже совсем было сказал об этом Рымше, но вовремя вспомнил, что пора домой.

— Нет, спасибо, в другой раз… А то, знаешь…

— Знаю, — сказал Рымша и пошёл, размахивая полотенцем.

Иногда Женька говорил Рымше «вы», а иногда «ты», и Рымша на это совершенно не сердился.

В саду у клумбы стоял Рымшин велосипед. Одним плечом он упирался в дерево, другим — в крыльцо. Женька знал: если подразнить Рымшин велосипед как следует красной тряпкой, он наверняка выскочит из своей засады и бросится на Женьку…

У чудно?го артиста, который молится на электрический счётчик и умеет глотать пинг-понговые шарики, наверняка должен был быть чудной велосипед.

Совсем недавно точно такой велосипед Женька утопил в речке. До этого велосипед стоял на даче целый месяц, и мать каждый раз говорила о том, что пора бы этому велосипеду возвратиться к себе домой, но сестра поднимала брови — они у неё толстые, как беличий хвост — и говорила, что не поведёт этот велосипед к хозяину, хозяин должен прийти сам.

Хозяин не приходил.

А велосипеда уже не было.

Но об этом не хотелось вспоминать: Женька надеялся, что Игорь Петрович — приятель сестры и владелец велосипеда — ещё достанет свою машину со дна реки.

Женька вошёл в комнату.

За столом сидели мать, сестра и неизвестно откуда взявшийся Игорь Петрович.

У всех троих были кислые лица.

Но когда Женька вошёл в комнату, все трое, как по команде, улыбнулись, и он понял, что эти улыбки для него. Женька тоже выдавил из себя улыбку. Но ему было нехорошо.

— Здрасте, — сказал он.

— Здравствуй, — сказал Игорь Петрович.

— Вы приехали к нам…

— Игорь Петрович приехал за велосипедом, — сказала сестра.

— Вы приехали за велосипедом? — переспросил Женька.

— Да. Думаю, ты покатался на нём достаточно.

Тогда сказала мать:

— Что вы! Мы не разрешали ему кататься совсем! Он проехал на нём всего один раз до речки и вернулся обратно…

И хотя мать по незнанию говорила неправду, Женька, чтоб эта неправда звучала более убедительно, сказал:

— Да, это так…

— Но я вижу, ты не очень-то торопишься расстаться с моим велосипедом! — сказал Игорь Петрович и почти подмигнул. — А?

Это подмигивание почему-то обнадёжило Женьку.

Он сказал:

— Идёмте, я покажу вам…

Ему не хотелось говорить при всех о велосипеде. Он хотел говорить с Игорем Петровичем о велосипеде по-мужски: «Игорь Петрович, я буду собирать на пляже бутылки, но отработаю велосипед!»

— Я уже видел его, — сказал Игорь Петрович. — И не делай больших глаз. Он стоит у крыльца.

— Как тебе не стыдно! — сказала сестра Женьке. — Мы говорим, что ты катался всего раз, а ты…

Женька лихорадочно думал.

Ему было ясно, что сестра и Игорь Петрович не помирились.

Ему было ясно, что они меньше всего говорили здесь о велосипеде.

Ему было ясно, что велосипед им нужен для того, чтобы больше не говорить при Женьке о том, о чём они здесь говорили.

— Да, — сказал Женька, — я прокатился на нём до речки.

Велосипед Рымши стоял на том же месте.

Игорь Петрович внимательно осмотрел его.

— Что осматривать-то, — сказал Женька.

— Как тебе не стыдно, — сказала мать.

Велосипед Игоря Петровича давно покоился на дне реки. Он утонул, когда Женька с приятелями делали из него «водяную машину». Утонули понтоны, утонул велосипед, и Женька едва выплыл. Женька, когда выплывал, очень надеялся, что сестра помирится с Игорем Петровичем и тот на радостях всё простит.